• Новости
• Спонcорам
• Библиотека
• Авторы
• ФОРУМ
• Реализация
• Реклама
• Предприятие

О поэтах принято говорить: владеет словом. Зачастую так и есть — одним-двумя, хорошо, если цензурными. Вячеслав Рассыпаев владеет огромной — коллекцией? плантацией? армией? гаремом? (надо бы спросить самого Рассыпаева) — разнообразнейших слов: и рутинно-обиходных, и экзотических, и самодельных, и респектабельно-импортных. Вероятно, это все-таки некое сообщество живых существ, беспрекословно подчиненных своему повелителю. Который может в нужный момент клонировать любое из них в очередное "МП"* — и там поставить на выверенное место в четком ритмическом строю, в позе, удобной для эффектной рифмовки. В сочетании со своими соседями они образуют яркие, неожиданные и при этом отчетливые образы:

Два облака, два белых чау-чау,

в море кровавой гвоздики…

Похоже, автор ловит некий рафинированный кайф от самого звучания слов, будь оно певучим или скрипучим, ревущим или шуршащим.

Только послушайте, вслушайтесь:

амариллис, тетраподий, инграмма, кедроград, профитроли, плиоцен, бумвинил, молибден, празеодим, лантаноид, галаретки, мерчандайзер, пуриц…

портальный, конгруэнтный, путаношерстный, шелкоперый, четырехдверный, тиристорный…

Два последних — это уже прилагательные к одному из культовых элементов поэтики Рассыпаева, слову "троллейбус". О, троллейбус — это предмет любви, неудержимой и возвышенной, загадочной для читателя и повседневно воплощаемой Рассыпаевым.

Смешной троллейбус

любой сударыни, сеньоры или фрау…

(МП-191)

Книга "Между прочим" содержит лишь фрагментарные описания этих механико-романтических погружений, этих страстно-дружеских соитий. Однако вовсе не потому, что Рассыпаев стыдится своей экзотической ориентации. Скорее это похоже на то, как верные супруги, прожившие много лет в счастливом браке, обычно не склонны ко многословному смакованию постельных подробностей. А отношения с необычным предметом обожания у Рассыпаева самые что ни на есть серьезные и трепетные:

Храни меня,

(МП-253)

При такой любви к троллейбусам и свойственном Рассыпаеву увлечении инфантильно-сказочными мотивами автор с более банальным поэтическим мышлением небось давно бы уже соорудил какую-нибудь балладу о Тролле Лейб-Усе и его чудодейственных усах. Однако Рассыпаев, при всей щедрости, раскованности и изощренности извергаемого им вербального потока, вовсе не увлекается столь модной ныне словесной расчлененкой и прочей квазилингвистической вивисекцией. Возможно, благодаря тому, что словолюбие в нем сильнее славолюбия…

За что же Рассыпаев так любит троллейбусы? Как явствует из его стихов, не только и не столько за "сам процесс". Важнее все-таки то место, куда они везут своего преданного пассажира. В самом названии — Иннеара — угадывается воплощение инакости и ирреальности. То ли страна, то ли планета, то ли целая галактика…

Мне в Иннеару.

(МП-253)

(Тут невольно замечаешь, что, хотя болт выстукивает свою дробь дактилем, Рассыпаев сообщает об этом ямбом, правда, с дактилической рифмой. Нет-нет, не потому, что он не умеет дактилем, — он много чего умеет. Просто он не склонен полагаться на такие эфемерные средства смыслопередачи, как ритм, интонация и прочая звукопись (признаться, в отличие от автора данных заметок). Пожалуй, это разумная стратегия для поэта, стремящегося завоевать массовую аудиторию, поскольку людей, обладающих музыкальным слухом в сочетании с интуицией психолога, не так много.

Кроме того, можно бы поспорить по поводу "земных канонов" — Христос скорее противопоставлял им свое учение, чем вводил их. Однако Рассыпаева, ощущающего себя иннеарянином, история и сущность земных религий откровенно не интересует.)

Итак,

Если вас вместо церкви Христа

(МП-241)

К политике цитата не имеет никакого отношения — МП-241 написано задолго до "оранжевой революции". И вообще, чтобы попасть в Иннеару, надо "улизнуть из рамок мироздания" (МП-296). Лишь тот, кому это удалось, обретает возможность созерцать причудливые, но по-своему идиллические иннеарские пейзажи. По-рассыпаевски идиллические.

Лепестки бузины облегли

без сандально-сапожных кнутов…

Читателя, не приобщенного к иннеарской культуре, последние четыре строки загоняют в беспросветный логический тупик. Он не в силах ответить на вопрос: чем игла, касающаяся пластинки, и "сандально-сапожные кнуты" мешают "окрыленному туристу" "разместиться на хвойной подстилке, созерцая в небесной пучине купание красных котов" (а то и выкупаться вместе с ними "в небесной пучине", раз уж он такой "окрыленный")?

На самом деле речь тут идет о двух фобиях Рассыпаева из числа основополагающих. Он не выносит, чтобы пластинки колола игла и чтобы ноги давили на педали, — без разницы, транспортного средства или музыкального инструмента. Вам это кажется странным? Но ведь когда колют — больно! И когда пинают ногами — тоже, к тому же унизительно. К этому же ряду относится еще одна фундаментальная фобия — ненависть к пробкам в надувных матрацах (из-за этих пробок несчастный воздух томится в заточении, больно сдавленный тесным резиновым облачением).

Поразительная, запредельная способность чувствовать чужую боль — боль за пределами физических ощущений своего драгоценного тела. В прежние времена поэты могли демонстрировать сопереживание боли постороннего человека ("Там били женщину кнутом, крестьянку молодую" — Н.Некрасов), боли животного — и то высшего, млекопитающего ("Покатились глаза собачьи золотыми звездами в снег" — С.Есенин). Но так страстно и так искренне, без малейших метафорических понтов, сочувствовать неодушевленным (с нашей точки зрения) предметам и субстанциям? Это недоступно нашему земному пониманию.

Как недоступен ему и, к примеру, следующий пассаж:

Больше месяца гниет труп осла.

(МП-368)

Да, я не понимаю, как об этом можно ТАК писать. Каждый раз, пробегая глазами эти строки, я цепенею, и в тело мое вонзаются миллионы ледяных игл. У меня тоже несколько лет назад умерла бабушка. Она тоже меня растила, в то время как у мамы была своя жизнь. Тоже безумно меня любила и безумно опекала. Ее представления о жизни тоже были, мягко говоря, чужды моему внутреннему миру. Все как у Рассыпаева. Но, признаться, ее смерть стала для меня трагедией, а процесс умирания — тяжелым стрессом. Стереотипная земная реакция, отягощенная стереотипной поэтической гиперчувствительностью.

Благо, мне удается воздержаться от закономерного продолжения и не обрушить на Рассыпаева стереотипное земное негодование. А вместо этого попытаться найти объяснение столь причудливому сочетанию в одном человеке сверхчувствительности и сверхравнодушия.

Версия первая, иррационально-эмоциональная. У человека, болезненно реагирующего даже на страдания неодушевленных предметов, от предсмертных мук родной бабушки эмоции зашкаливают, и он их перестает ощущать. Так не способны были показывать уровень радиации приборы в эпицентре Чернобыльского взрыва.

Версия вторая, рационально-мировоззренческая. Неодушевленный предмет беспомощен, он всецело находится во власти человека. Поэтому страдания таких предметов — на совести людей. Миссия Рассыпаева — сообщить людям об этих страданиях… С другой стороны, человек — существо, наделенное относительной свободой воли. Согласно многим философским учениям, он сам избирает свой жизненный путь, свои страдания и свою смерть. А может, и свое посмертие, которое каждому достается по его вере. Значит, сострадать человеку (в данном случае — бабушке) нет никакого смысла.

Есть еще и третья, недоверсия. Прагматично-эгоцентричная. На бабушку Рассыпаев был обижен — она не давала ему жить так, как ему нравилось. В то время как неодушевленные предметы ничего плохого ему не делали, наоборот, они потенциально полезны (правда, чтобы извлечь конкретную пользу, им надо причинить боль…) Не исключено, что они Славику еще и "ближе по духу". Что если именно так свойственно чувствовать в совсем раннем, отвергаемом памятью детстве?..

Так или иначе, все странности мировоззрения Рассыпаева объясняются тем, что мировоззрение это — не земное, а иннеарское. Он ориентирован на тамошнюю систему ценностей и тамошнюю мораль. Разобраться в их совпадении/несовпадении с земными ценностями и земной моралью читателю не так просто. Определяющим, пожалуй, оказывается детство, которое в Иннеаре — не быстропроходящий период жизни, а неотъемлемое свойство Рассыпаева и его "братишек". Но это, опять-таки, не привычное земное детство, омраченное зависимостью от взрослых, — с детсадом, школой и авторитарным родительским контролем. Иннеарское детство — воплощение свободы: свободы от взрослой опеки и запретов на осуществление детских мечтаний, свободы от материальных забот и даже от взрослого инстинкта размножения, толкающего на несуразные с детской точки зрения поступки.

Кое-что из земных реалий все-таки получает позитивную оценку по иннеарской шкале ценностей. Это красивая и комфортная природа, красивая и комфортная музыка (прежде всего советские песни, особенно детские, 70-80х годов прошлого века — песни Рассыпаевского детства), а также технические средства, главным образом автомобили, которые можно использовать для мальчишеских забав. Мальчишки, беззаботно резвящиеся на лоне красочной, благожелательной к ним природы, — вот олицетворение поэтической мечты Рассыпаева.

Труханов остров цвел

(МП-227)

Именно такого невинного эроса — в смысле антипода танатасу — жаждет он от своих Костиков, Димонов и Яриков, а вовсе не того, что ему приписывает порочное воображение некоторых читателей.

(Кстати, то, что "клевер луговой перерастал в женьшень", весьма характерно для Рассыпаева. Предметы и явления в его стихах нередко перерастают свои природные свойства, причем повествует он об этом, никак не акцентируя, ничуть не меняя интонации. Вот где проявляется, возможно, важнейшее свойство детскости — искренняя вера в чудо).

Ну, а все, что противоречит инфантильным иннеарским идеалам, подвергается в стихах Рассыпаева непримиримой обструкции, подробной и богато инкрустированной отборными перлами его многотысячного словаря. Обычно его стихи негативистского плана весьма остроумны; в тех случаях, когда он ополчается, к примеру, против тотальной украинизации или высмеивает какого-нибудь "непризнанного сапиенс гериатриччо", его "МП" обречены на сочувственный отклик практически у каждого читателя, не отождествляющего себя с объектом.

Однако в разряд негатива у Рассыпаева попадают не только такие уже упомянутые проявления абсолютного зла как ноги, давящие на педали, иглы, колющие пластинки, и пробки, запирающие воздух в матрацах, но и самые что ни на есть привычные атрибуты взрослой жизни — вынужденная работа ради денег, политика, религия и природнообусловленные отношения полов, включая их социальную форму, семью.

Думается, как раз отрицание религии и традиционных интимных отношений может помешать Рассыпаеву найти "путь к сердцу" массового читателя. Ведь именно секс дает высший кайф и драйв телесному существованию человека, а религия — высший смысл существования человеческой душе. (Подозреваю, что социализм на Кубе дожил до сегодняшних дней, несмотря на далеко не лучшую экономическую реализацию, во многом благодаря тому, что, в отличие от прочих социалистических режимов, не мешал своим гражданам ни молиться, ни предаваться любви.) Правда, Иннеара — тоже своего рода религия. Но пока что — с единственным пророком и апостолом в одном лице. Рассыпаев никого не пытается обратить в свою веру, напротив, подчеркивает, что это "индпошив": что землянину здорово, иннеарянину смерть (и наоборот).

Впрочем, к счастью для Рассыпаева, далеко не все читатели жаждут от поэзии пищи для души и созвучности своим чаяниям. Есть и другие — заждавшиеся чего-то оригинального, непохожего, пусть даже извращенного, но извращенного не банально, а уникально. Среди литературной публики таких, пожалуй, большинство. Для них Рассыпаев — блестящая находка. Ему не надо тужиться и пыжиться, изобретая свою оригинальность, она ему имманентно присуща.

Кто-то скажет, что подобная оригинальность — не что иное, как психическая аномалия, в данном случае официально подтвержденная медицинской справкой. Но разве такая справка запрещает быть поэтом? Может, как раз наоборот. Поэт в жестоком мире общего пользования — сумасшедший, возомнивший себя ребенком. Или ребенок, сошедший с ума, чтобы не взрослеть. У кого слетела крыша, тому не грозит упереться головой в собственный потолок — следовательно, он может расти беспредельно.

Растет ли большой ребенок Вячеслав Рассыпаев? Наверно, да, хотя и не так быстро, чтобы это было очевидным со стороны. Быстро растет только число написанных им "МП". Но порой заметно, что расширяется и их тематика, и используемый автором поэтический инструментарий. Углубляется осмысление разных сторон реальности. Хотя по-прежнему зачастую остается, с точки зрения взрослого сознания, то наивным, то нелепо извращенным.

К счастью, извращенность эта приобретает опасные формы лишь на бумаге. Только в своих текстах Рассыпаев жестоко расправляется с обидчиками, носится на автомобилях без тормозов и т.д. и т.п.. Только там он осуществляет свои самые смелые мечты, не считаясь не только с юридическими законами, но и с законами природы. Стихи для него — пространство свободы и самореализации, т.е. мы имеем дело с классической сублимацией. "По жизни" Вячеслав Рассыпаев — человек вполне законопослушный, вменяемый, к тому же выделяющийся мягкими интеллигентными манерами. Что касается текстов, то образы типа "лангета из Димоновой ступни" хоть и не замышлялись самим автором как аллегории, но по своей действенности вряд ли дотягивают до уровня заурядного ужастика. Ну, какие чувства вызовут у "рядового" читателя откровения типа:

Коськина печень,

(МП-300)

Возможно, чувство недоумения, а вероятнее — чувство юмора. Чтобы возникло нечто иное, читатель должен либо отождествить себя с лирическим героем (в стихах Рассыпаева, кстати, всегда совпадающим с автором), либо глубоко погрузиться в сущность проблемы. Но второе читателям свойственно крайне редко, а первое маловероятно как раз благодаря уникальной оригинальности Рассыпаева. Это я к тому, что возможные обвинения по отношению к нашему поэту в призывах к насилию и прочих вредоносных влияниях на читателей не имеют весомых оснований.

Кстати, нельзя не отметить одну сферу, в которой Рассыпаев просто поражает своей корректностью, законопослушностью и добросовестностью. Причем в сочетании с подлинным профессионализмом и изобретательностью. Это сфера версификации, кодекс писанных и неписанных законов русского стихосложения. Впрочем, неудивительно, если учесть, что литература и особенно поэзия для Рассыпаева — единственный вид деятельности, в котором он не стремится к самоизоляции от социума, а, напротив, претендует на общественное признание:

Как сталевар или дьяк я, конечно же, дрянь.

(МП-303)

С формальной точки зрения стихи его практически безупречны. Строфика всегда регулярна, ритмический рисунок четок, рифмы, как правило, точные, в противном случае обязательно богатые, часто оригинальные и даже экзотические и всегда звучные. Он овладел, похоже, всеми известными стихотворными размерами от традиционных двух— и трехсложников до акцентного стиха и тактовика. Вопреки то и дело вспыхивающей моде на бессвязность и разрушение языковых норм, фразы он строит безукоризненно правильно, хотя зачастую и обременяет их причастными и деепричастными оборотами, придаточными и прочими наворотами. Особо рискованных новаций и деструктивных вольностей в области формы Рассыпаев себе не позволяет. (Единственная фирменная "фишка" его "МП" — они должны состоять минимум из тридцати двух строк.) По богатству словаря и цветистости метафор Рассыпаев по меньшей мере один из лидеров в современной поэзии. Таким образом, в целом характерные особенности его поэтики можно расценить как проявления своеобразного "синдрома отличника" (тоже детской черты). Сам Рассыпаев утверждает:

Пока четыре строчки напишу,

(МП-337)

Похоже, он намеренно демонстрирует высококлассное владение богатым арсеналом поэтических средств и формальную лояльность по отношению к вкусам мэтров, чтобы позволять себе откровенный индивидуалистический беспредел в области содержания.

А вообще-то я подозреваю, что к проблемам поэтической формы Рассыпаев относится как к игре, в которую лучше играть по правилам, чтобы не набили морду и не вытолкали взашей. Хотя собственные игры его интересуют гораздо больше. Он строит свой неповторимый детский мир из звучных ярких слов, как ребенок из цветных кубиков. В этом мире множество красивых цветов и красивых машин. В нем звучат веселые песенки и разгуливают загадочные коты. Попасть в какой-нибудь Сенегал там проще, чем спуститься к морю по крутой каменистой тропинке. Все красочно, динамично и наворочено, как в лучших иностранных мультфильмах. Отличие только в том, что картинку здесь дорисовывает читательское воображение. Я изо всех сил стараюсь, чтобы она не выглядела плоской и механистичной…

И я понимаю: то ли я безнадежно взрослая, то ли безнадежно земная. В этом чудесном детском мире мне неуютно, а порой страшновато. Не говоря уж о том, как многого мне в нем не хватает. Что-то не тянет меня в Иннеару — по крайней мере, не настолько, чтобы лезть в вяло ползущий троллейбус, набитый вонючими кашляющими людьми. Мне намного радостнее сесть в "Ниссан" своего бойфренда и отправиться с ним… да хотя бы в Кончу-Заспу. В прошлом мае там среди юной зелени цвело несметное множество пронзительно желтых и космически фиолетовых ирисов, и летали свеженькие бабочки, обалдевшие от солнца и пыльцы, и лошади паслись на воле…

Может, в нынешнем году ничего такого там уже не будет. Не в нынешнем, так через пару лет. Пойму Днепра засыпят песком, понастроят крутых особняков, а жалкие остатки природы огородят высоченными непроницаемыми заборами и станут отстреливать всех, кто посмеет приблизиться…

А Иннеара останется. Стихи Рассыпаева останутся. Не случайно в самом начале книги "Между прочим" он сообщает:

…Я нес гвоздику, циннию, пион,

(МП-200)

Он принес нам мир своих стихов, единственный в своем роде, увлекательный, пугающий и яркий, как букет с непривычным сочетанием и неуместно четным числом цветов. Мир, в котором сквозь всю экзотику и навороты то и дело пробиваются вполне земные чувства: дружба и ненависть, жажда успеха и жажда человеческого тепла, радость преодоления и детские обиды.

Кто-то отвернется от этого мира с отвращением и негодованием. Кто-то захочет в нем "навеки поселиться". Кто-то придет туда, чтобы беззлобно (или небеззлобно) посмеяться над ним и его создателем. А кто-то прогуляется по нему и поймет что-то новое… о Вячеславе Рассыпаеве?

Да нет — скорее, о себе и своем мире.

Но это уже другая история…

2009