• Новости
• Спонcорам
• Библиотека
• Авторы
• ФОРУМ
• Реализация
• Реклама
• Предприятие

***

Все слушали, разинув рот. Генерал Эджуэйс заканчивал свою мужественную, но весьма туманную речь о национализме:

—...ибо Соединенные Штаты — единственная страна среди великих держав, которая не стремится к завоеваниям. Самое большое наше желание — это чтобы нас, наконец, оставили, черт побери, в покое! С Европой нас связывает по-настоящему лишь одно: мы в поте лица воспитываем грубые, невежественные толпы, которые Европе заблагорассудилось прислать к нам, мы поднимаем их до уровня, хоть сколько-нибудь приближающегося к американской культуре и благонравию. Но, как я уже указывал, мы должны быть готовы к защите наших берегов от всевозможных шаек иностранных бандитов, именующих себя «правительствами», которые с алчной завистью взирают на наши неистощимые рудники, наши высоченные леса, наши гигантские роскошные города и наши прекрасные, необозримые поля.

Впервые в мировой истории великая нация должна все больше и больше вооружаться не для завоеваний, не из чувства зависти и недоброжелательства, не для войны, а для мира! Дай бог, чтобы оружие нам никогда не понадобилось, но если другие народы не отнесутся с должным вниманием к нашим предостережениям, то, как в известном мифе о посеянных в землю зубах дракона, на каждом квадратном футе земли Соединенных Штатов, которую с таким трудом возделывали и защищали наши предки-пионеры, вырастет вооруженный до зубов бесстрашный воин; так уподобимся же нашим перепоясанным мечами предкам, не то мы погибнем!

Обрушилась буря аплодисментов. Инспектор школ «профессор» Эмиль Штаубмейер вскочил с места и заорал: «Да здравствует генерал! Гип-гип, ура!»

ГЛАВА из РОМАНА

На заседании кабинета в конце 1938 года государственный секретарь Сарасон сообщил членам правительства тревожные новости. Вице-президент Бикрофт — не говорил ли он им, что его следовало расстрелять?.. — бежал в Канаду, отрекся от корпоизма и примкнул к заговору Уолта Троубриджа. Налицо были признаки почти настоящего восстания на Среднем Западе и на Северо-западе, в особенности в Миннесоте и обеих Дакотах, где агитаторы, в большинстве случаев бывшие влиятельные политические деятели, требовали, чтобы их штаты отделились от корпоративного союза и образовали самостоятельное кооперативное (в сущности, почти социалистическое) государство.

— Ерунда! Просто банда безответственных болтунов,— смеялся президент Уиндрип.

— А я-то думал, что ты в курсе всех дел, Ли! Ты, видно, позабыл, что я сам лично на прошлой неделе выступил по радио с речью, обращенной специально к этой части страны. И она была великолепно принята. Население Среднего Запада абсолютно мне предано. Там понимают и одобряют все, что я делаю.

Не удостоив его ответом, Сарасон потребовал, чтобы в целях объединения всех слоев населения в порыве достохвального патриотизма, всегда возникающего при угрозе нападения извне, правительство немедленно организовало на мексиканской границе серию хорошо продуманных прискорбных инцидентов, оскорбляющих достоинство нации, угрожающих ее целостности, и на этом основании объявило Мексике войну, как только выяснится, что страна достигла нужного патриотического накала.

Министр финансов Скиттл и генеральный прокурор Порквуд покачали головами, но военный министр Хэйr и министр просвещения Макгоблин с энтузиазмом поддержали Сарасона. Когда-то, сказал ученый Макгоблин, правительства пассивно давали вовлечь себя в войну и благодарили провидение за то, что оно даровало им счастливую возможность отвлечь народное внимание от неурядиц внутреннего порядка, но в наши дни, в дни обдуманной плановой пропаганды, подлинно современное правительство, вроде правительства корпо, должно рассчитать, какая война ему выгодна, и должно самым тщательным образом организовать ее рекламу. Что касается его лично, то он считал бы разумным предоставить организацию всего этого дела гению рекламы — Ли Сарасону.

— Нет, нет, нет! — закричал Уиндрип.— Мы еще не готовы для войны. В свое время мы, несомненно, заберем в свои руки Мексику. Мы призваны управлять ею и обратить ее в христианство. Но я боюсь, что ваш дурацкий план может привести как раз к обратному.

Вы дадите оружие в руки слишком большого количества безответственных людей, и они могут воспользоваться этим и повернуть оружие против нас, поднять революцию и сбросить всю нашу шайку! Нет, нет! Я часто задумываюсь, не была ли ошибкой вся эта затея с минитменами, которые получили в свои руки оружие и прошли военное обучение. Это была твоя идея, Ли, а не моя.

Сарасон спокойно возразил ему:

— Дорогой Бэз, то вы благодарите меня за организацию этого «великого крестового похода граждан-солдат, защищающих свои дома» — как вы любите говорить в ваших выступлениях по радио,— то вы до того их боитесь, что у вас чуть ли не расстраивается желудок. Пожалуйста, решите раз и навсегда, так или этак.

И Сарасон, не поклонившись, вышел из комнаты.

— Я не потерплю, чтоб он так разговаривал со мной! — плакался Уиндрип.

— Негодяй, он забывает, что всем обязан мне. В один прекрасный день он увидит в своем кресле нового государственного секретаря. Он, видно, думает, что такие должности растут на каждом дереве. Может быть, ему желательно побыть председателем банка... а может быть, ему хочется стать императором Англии!

Поздно ночью президента Уиндрйпа разбудил голос часового в соседней комнате:

— Да, да, пропустите его... это государственный секретарь.

Президент нервно нажал выключатель лампы, стоявшей на столике у кровати,— в последнее время он плохо засыпал и читал допоздна.

В ее слабом свете он увидел, что в комнату вошли и направились к его кровати Ли Сарасон, Дьюи Хэйк и доктор Гектор Макгоблин. Худое лисье лицо Ли было белым, как мел. Его глубоко сидящие глаза напоминали глаза лунатика. В костлявой правой руке он держал длинный охотничий нож, который потонул во мраке, когда он занес руку вверх. Уиндрип подумал: интересно, где в Вашингтоне можно купить кинжал; и еще Уиндрип подумал: черт знает, какая глупость — прямо как в кино или в исторических романах, которые он читал мальчишкой; и еще Уиндрип подумал, и все в то же мгновение: господи, ведь они меня сейчас убьют!

— Ли, — закричал он, — ты этого не сделаешь!

Ли фыркнул, как человек, почуявший неприятный запах.

Тогда Берзелиос Уиндрип, совершенно непонятно как умудрившийся стать президентом, по-настоящему проснулся:

— Ли! Вспомни, как я отдал тебе свой последний цент в тот раз, когда заболела твоя старая мать, и дал тебе свой автомобиль, чтобы ты мог поехать ее повидать, а сам вынужден был ехать на митинг на попутной машине! Вспомни, Ли!

— А, черт. Я помню... Генерал!

— Да, — без особой готовности откликнулся Дьюи Хэйк.

— Посадим его, пожалуй, на эсминец и дадим ему возможность удрать во Францию или Англию. Паршивый трус, видно, боится умирать. Мы его, конечно, прихлопнем, если он вздумает вернуться в Штаты. Заберите его и позвоните министру военно-морского флота насчет какого-нибудь судна, а потом погрузите его и отправьте.

— Хорошо, сэр,— с еще меньшей готовностью отозвался Хэйк.

Все прошло очень гладко: войска, послушные Хзйку, военному министру, заблаговременно заняли Вашингтон.

Спустя десять дней Бэз Уиндрип высадился в Гавре и со вздохом отправился в Париж. Это было его первое посещение Европы, если не считать трехнедельной поездки в качестве туриста. Ему страшно недоставало сигарет «Честерфилд», оладий и живой человеческой речи, вроде: «Эй ты, какая муха тебя укусила?» — вместо этого вечного дурацкого «оui?».

В Париже он и остался, хотя оказался там на положении второстепенного трагического персонажа, вроде экс-короля Греции, Керенского, русских великих князей, Джими Уокера и нескольких экс-президентов Южной Америки и Кубы; эти лица бывают вполне довольны, если их приглашают в гостиные, где подается более или менее приличное шампанское и где есть надежда встретить человека, который любезно выслушает вашу историю и назовет вас «сэр».

И все-таки, внутренне торжествовал Уиндрип, ему удалось обойти эту сволочь: за два незабвенных года диктаторства он успел перевести за границу на свой секретный счет около четырех миллионов долларов. С этого времени имя Уиндрипа только изредка упоминается в мемуарах бывших дипломатов с моноклями. Бывший президент Уиндрип остаток своих дней был «бывшим». Его настолько быстро забыли, что только четыре американских студента пытались совершить на него покушение.

Чем более умильно бывшие приверженцы База (Макгоблин, сенатор Порквуд, доктор Альмерик Траут и прочие) раньше угодничали и льстили Уиндрипу, тем с большим рвением они теперь клялись в верности новому президенту, высокочтимому Сарасону.

Сарасон обнародовал воззвание, в котором говорилось, что, как удалось обнаружить, Уиндрип расхищал народные средства и продался Мексике, пообещав не допустить войны с этой преступной страной, и что он, Сарасон, с чувством горечи и тревоги, поскольку он больше, чем кто-либо другой, был обманут своим мнимым другом Уиндрипом, уступил настоятельным просьбам кабинета и принял на себя президентство вместо вице-президента Бикрофта, изменника, высланного за пределы страны.

Президент Сарасон начал с того, что назначил на самые ответственные должности в государстве и в армии наиболее обаятельных из своих юных друзей-офицеров. Ему, по-видимому, нравилось огорошить всех назначением этакого розового двадцатипятилетнего юноши с влажными глазами уполномоченным федерального района, включающего Вашингтон и Мэриленд. Разве он не верховный правитель, разве не полубог, на манер римского императора? Неужели он не может бросить вызов всей этой черни, которую он (бывший социалист) научился презирать за ее слабость и беспомощность?

«Мне хотелось бы, чтобы весь американский народ имел только одну шею»,— повторял он чужую фразу, которая очень веселила его мальчиков.

В чопорном Белом доме Кулиджа и Гаррисона он устраивал оргии (так в старину называли вечеринки) со сплетающимися телами, гирляндами цветов и вином в красивых бокалах, напоминающих римские кубки.

Хотя заключенным тюрем и концлагерей, вроде Дормэса Джессэпа, трудно было этому поверить, но среди минитменов, правительственных чиновников, офицеров и просто частных граждан были десятки тысяч убежденных сторонников корпо, которые воспринимали легкомысленное правление Сарасона как настоящую трагедию.

Это были идеалисты корпоизма, и их было немало наряду с садистами и обманщиками; в 1935 и в 1936 годах они поддержали Уиндрипа и К °, считая, что при всех их несовершенствах они способны спасти страну от засилья Москвы, с одной стороны, и, с другой стороны, от той расхлябанности и лени, от той утраты человеческого достоинства, которой была больна добрая половина американской молодежи, чьи идеалы сводились (по утверждению этих идеалистов) к беспринципной праздности и нежеланию чему-нибудь учиться, к гнусавой танцевальной музыке, к мании автомобилизма, к разнузданной сексуальности и пошлым комиксам, то есть к рабской психологии, превращающей Америку в законную добычу любой компании насильников.

Генерал Эммануил Кун был одним из корповских идеалистов.

Такие, как он, не одобряли убийства, вершившиеся при корповском режиме, но они старались убедить себя и других, что «это же революция, а во время революции всегда бывали кровопролития — и гораздо большие, чем у нас».

Их привлекала парадная сторона корпоизма: грандиозные демонстрации с красно-черными флагами, пышными, как грозовые тучи. Они гордились построенными корпо дорогами, больницами, телестанциями, авиалиниями; их волновали процессии корповской молодежи, лица которой светились гордостью и верой в мифы о корповском героизме, о спартанской силе чистых юношей и девушек и о полубожественной власти всемилостивейшего отца — президента Уиндрипа. Они верили или, вернее, заставляли себя верить, что в лице Уиндрипа возродились добродетели Энди Джексона, Фаррагута и Джэба Стюарта, сменившие пошлый культ призовых боксеров — единственных героев 1935 года.

Эти идеалисты надеялись очень скоро положить конец жестокостям и продажности ответственных лиц. Им казалось, что рождается новое корповское искусство, что возникает корповская наука, серьезная и глубокая, свободная от традиционного снобизма старых университетов, сильная своей молодостью и еще более прекрасная в силу своей «целесообразности». Идеалисты были убеждены, что корпоизм — это монархизм со свободно избранным народным героем в качестве монарха; что это фашизм без алчных и эгоистичных вождей; свобода, сочетающаяся с порядком и дисциплиной; что это настоящая традиционная Америка, без ее расточительства и пустого провинциального фанфаронства.

Подобно всем религиозным фанатикам, они обладали блаженным даром слепоты и были глубоко убеждены (поскольку газеты, которые они читали, ничего об этом не говорили), что не было ни кровавой жестокости в судах и концлагерях, ни ограничений свободы слова и мысли. Они верили, что воздерживаются от критики корповского режима не потому, что она жестоко карается, а потому, что это было бы очень дурным тоном, все равно, что рассказывать непристойные анекдоты.

Все эти идеалисты были изумлены и потрясены сарасоновским переворотом не меньше самого Берзелиоса Уиндрипа.

2008